Илзе Яунберга
‘’О,Фортуна! Или другой угловой дом’’
«О Фортуна, как Луна, ты переменчива», — утверждает средневековая поэма, отмечая непостижимые и произвольные пути Фортуны, капризной богини Удачи и Судьбы.
Художественная галерея MuseumLV с гордостью сообщает о долгожданном возвращении латвийской художницы Илзе Яунберги, известной своим сочетанием традиционной академической живописи с сюрреалистическими видениями, предлагая персональную выставку «О, Фортуна! Или другой угловой дом».
Уже с начала 2000-х годов Яунберга тщательно разрабатывает фигурные композиции, тесно связанные с итальянской традицией живописи. Одним из самых узнаваемых мотивов в карьере этой художницы был Венецианский карнавал и его великолепное зрелище, наблюдаемое не с точки зрения туриста, а изнутри, опираясь на ее тесные связи с Италией и особенно с творческим сообществом Венеции. Ее наставником на протяжении многих лет был Энцо Росси-Руасс, венецианский поэт, публицист и куратор; их объединение способствовало не только созданию и выставке картин этого художника в Италии, но и погружению в итальянский язык и культуру. Однако сюрреалистические карнавальные видения, предлагаемые Яунбергой, весьма далеки от духа dolce vita, который в нашем регионе до сих пор часто ассоциируется со всем итальянским.
Все человеческое существование зависит от устойчивого везения и подчинено капризам судьбы. Колесо Фортуны можно оценить, когда оно начинает быстро вращаться вниз. Мы тогда говорим, что наша или чья-то «удача кончилась», но когда колесо несет нас вверх, мы с гордостью приписываем успех себе.
Новые картины Яунберги в сочетании с ретроспективой ее более ранних работ обещают еще один поворот в Карнавале жизни – место венецианского Палаццо теперь занимает семиэтажный жилой дом в центральной части Риги, где под руководством Судьба переменчива, художник бывает жив. Выставка показывает, как беззаботная жизнь людей в этом доме, еще одном угловом доме на улице Стабу, оказалась намного хуже, чем можно было себе представить, раскрывая юридический кошмар, придуманный несколькими их соседями, которые руководили преступным предприятием из своего дома. .
Сама художница, переживающая эту юридическую драму, называет многоквартирный дом миниатюрным «несостоявшимся государством», где апатия граждан позволяет продолжать мошенничество, а «предприниматели» все чаще распоряжаются чужим имуществом, что вскоре может привести к выселение законопослушных граждан.
Проводя амбициозную параллель между этими двумя угловыми домами на одной улице Стабу, ее собственной резиденцией и бывшим зданием советского КГБ, художница подчеркивает банальное существование зла, которое прорастает везде, где мы, граждане, не можем отстоять свои права и демократические принципы.
Бдительность против коррупции необходима каждый день, и судьба демократии определяется сейчас, а не в какой-то финальной битве между Добром и Злом.
Беззаконие и безразличие государственных властей к вопиющему бесхозяйственности этого многоквартирного дома создали перманентный Карнавал, который загнал его участников в ловушку, не давая простого выхода. Мы умоляем Фортуну освободить нас от этого зрелища, а не выселить из нашей законной собственности. О Фортуна, miserere nobis!
Дом, который снится и требует пробуждения
После длительного художественного молчания Илзе Яунберга в новом цикле работ заговорила об отчаянии, социальном холоде и протесте.
У меня всегда было плохо с геометрией и прочими сложными науками, которые пытались объяснить мне, безнадежному гуманитарию, способы разложения пространства на линии, точки и наверное что-то еще, многосложное и многозначное, без которого нельзя было продолжить движение вперед, хотя бы к успешному окончанию семестра.
Среди способов разбудить мой интерес к пространственному анализу были и всевозможные углы, разные по форме, методам создания, движения и сосуществования с другими углами. Меня же упрямо интересовали пусть и некачественные, но оттиски с гравюр знаменитых ученых разных эпох, тех кто что-то открыл, доказал или опроверг, осмеяв предыдущее поколение. Их костюмы, а особенно парики и камзолы, нашептывали мне истории о старинных дворах и тонких интригах, в которых как правило прекрасно можно было скрыть доказательства силы власти. Наверное потому, уже в сознательной жизни, я обнаружил архитектуру южного барокко и страстно отдался чувственным изгибам его волют, глубоким теням его фасадов и триумфу чрезмерности человеческого тела, старающегося воспроизвести делезовские складки тканей. То, что запомнилось из нескончаемого курса геометрии было связано с ощущением противодействия углов - они кололи, выходили за рамки, врезались в пространство и создавали ощущение страха - двойки, дневника и прочих школьных экзекуций. Одновременно с упрямым движением углов, их аскетичность, их молчание, противостояние интерпретациям (можно ли описать угол иначе чем угол?) создавали в зыбкости моего школьного существования слабо пульсирующее успокоение от того, что что-то может быть или стать неприложным, стабильным в своей простоте и тем самым доверительным.
Начало 90-х стало триумфом Сезана в истории Восточной Европы - его самопровозглашенные ученики-кубисты тоже жили в период политических оползней начала 20 столетия, когда грани пространства корежились от временных наслоений и идеологических лихорадок, пролившихся потоками крови юнцов на протяжении почти пяти лет в окопах закопавшей себя в могилу fin de siecle.
Похоронный звон конца эпохи не является приглашением к антракту - политический театр не терпит пустоты. Действие в такие периоды становится особенно выпуклым, углы конфликтующих ожиданий и страхов особенно острыми и беспощадными в своей притензии на перемещение в пространстве, на его смещение под нужным кому-то углом, так чтобы от старого режима не осталось и точки. Таковыми были те самые 90-е, в которых моя страна и страна Илзе резко и быстро пронзила казалось бы навсегда застывший горизонтальный асфальт советского режима и на волю вырвались, из тюрем молчания и запретов заговорили, все громче и быстрее забытые до неизвестности истории и историки, темы и страны, преступления и протесты. Да, само пространство, сокрушив время, ускорило его разложение благодаря возврату исторгнутого в 1940 году мира. Тот мир вернул себе свободу и где-то рядом с ней, большой и праздничной аллегорической фигурой Liberte, в третьем ряду или в массовке нового карнавала зашибуршившейся почти уже постсоветской истории, шествовали капитализм и его ближайшая родственница - частная собственность, ставшая надолго в Латвии темой политической, почти мифогенной, рождающей трагедии заговоров из духа реституции, которая есть часть исторической справедливости, но довольно неумело вышедшая на историческую сцену обновленной Латвии, запомнившаяся столь многим по выселениям в другие, незнакомые и непринятые районы и жилплощади.
Блеск и нищета, как учат нас французские литераторы, идут рука об руку и есть суть парижской жизни, овеянной глянцевыми легендами. Прсторанство Риги, вспомнившей о том что она маленькая, но все же парижанка, преображалось столь стремительно, что постсоветские люди пытались ухватиться хотя бы за что-то тяжелое и малоподвижное, выбирая для этого памятники. Но так как новые памятники забытым и воскрешенным еще не появились, то оставалось хвататься за недавние памятники недавно ставших бывшими. Для этого особенно годился Ленин, упавший под натиском ветра перемен и очутившийся на спине уже совершенно политически беспомощным на асфальте улицы Бривибас. Я сам стал свидетелем того, как один мужчина лет сорока объяснял другому, чуть постарше, как найти новую/старую улицу ориентируясь по памятнику “бывшего Ленина” который теперь уже упал, но в коллективной памяти все еще стоит и указывает в политическое никуда.
Собственно, собственность есть мотивация капиталистического общества к движению к еще большей прибыли, к более высокому статусу и объему капитала. Особенно ярко это видно в пространстве так и не развившегося развитого социализма, который на десятилетия отравил и выжег понятия, столь необходимые в обстоятельствах материального голода постсоветского человека (вне зависимости от этнического происхождения и гражданства). Солидарность, консенсус, правозащитная культура, признание меньшинственных групп пока что в латвийском пространстве выглядят угловато, неловко, будто целый выводок стыдливых дебютанток на первом балу, от которых слегка попахивает пылью изъеденных большевиками утопий социализма.
И все таки они, протест и солидарность, существуют, вот только не там где студент политологии или наивный западный журналист ожидает их найти. Нет у нас протестной традиции, когда горожане, увидев сообщение об очередном протесте медсестер или замученных цифровым маразмом отчетов учителей или студентов - леваков, спокойно вздохнув, прибавят в пробке на перекрытой шествием недовольных улице еще четверть часа в пути от завтрака до офиса. Я поддерживаю протест потому что кто-то где-то протестует косвенно и за меня, для меня и тем самым приучает власть капитала к самоограничению, тяжкому, но необходимому корсету для стабильности самого капитализма и для его принятия теми, кто его несет в себе и на себе.
Так как таких либеральных, западных эскапад как уличные митинги у нас кроме no pride истерики не наблюдается, то вместо гражданского гнева и несогласия, заглушаемого каждый ноябрь мантрой “народ и нация едины” (нация вместо вычекнутой, но не стертой “партия”), гнев, печаль, надежда и протест обитают в нарисованном доме на улице Стабу. Дом нарисовала Илзе, но тут случилось странное. Принцип перевоплощения художественной энергии в этические категории был известен не только цинику лорду из романа Уайльда об изящном убийце портретов Дориане Грее. Илзе создала дом, в котором она и многие другие рижане живут уже давно. Живут и страдают. Об этом новый цикл работ художницы, которая соединила в своем давно с нетерпением ожидаемом цикле темы, о которых молчат многие, молчим мы как общество - развращающая сила власти капитала, превратившая турбо-капитализм в обожаемую эксплуатируемым глобальным беднеющим большинством прекариата структуру. К тельцу тянутся толпы торжестующих бедняков, которые вынуждены до бесконечности осваивать навязанное цифровое ускорение труда в потоке все более аскетичной и все более анонимной коммуникации. Сири или Жанна, нарисованный Янис или смазливый Джейсон в хипстеровских очках все чаще повисают нам на шее на сайте, чтобы разъяснить, провести в соседний кабинет, заполнить бланк и да, конечно же быстрее и легче заставить заплатить за подключение к следующему уровню программы ускорения движения к старости и смерти в бедности, в неофеодальной системе здравоохранения, которая еще до физической смерти, делит заболевших на простых и привилегированных смертных. Центрифуга движется все стремительнее, краски, лица и костюмы теряют очертания, сливаются в месиво из распродаж, которые подчинили себе рождение Иисуса и февральского купидона, висящего в зимней стуже рядом с надувной переивающейся love в магазине дешевого хлама, имитирующего доступность чувства в приложениях твоего ненужного I phone 264 pro plus no contra.
Бррр… может быть хватит забрасывать нас потоком антиглобалистской грязи и всяких там сентиментов из пыльного сундука Канта об этическом для начинающих астрономов. Мы же даже невооруженным глазом, пялясь в небо, навсегда осветленное стадионами, никакого морального императива в себе не ощущаем, ну разве что энерджи дринк, чтобы протусить ночь на воскресенье и быстренько собрать угасающие силы для следующего скачка в мир прекрасных акций и купонов, предлагающих два счастья по цене трех после восьмой чашки кофе на заправке вашего выбора.
В таком мире, в отличие от призрачного интеллектуального карнавала Илзе Воительницы, все настоящее - настоящий мужик, в красной кепке, пока я пишу эти остывающие от усталости строки, после тесного общения с порнозвездой, оказывается без каких либо последствий, коронуется на глобальное царство ксенофобии и примитивной маскулинности в увы столь близкой Америке.
В настоящем мире сильный потому и побеждает, что Дарвина уже столетие назад обокрали и обвели вокруг пальца, уверовав, что в человеческом обществе сильному можно отобрать дом, работу и целую страну, посылать на смерть и делать из нее потрясающие ролики-агитки, где будет еще больше классных видосов про развеселую войну, игру настоящих мужиков до гроба.
Этот кошмар занял столько места и времени в моей рефлексии на тему работ Илзе, потому что в ее хрупком мире краски и холст не будут простым вздохом интеллектуала, выпавшего из острых углов современной Латвии. Холсты, потоки оранжево-болезненной краски, чувственной, но гриппозно- 39,6 градусной, лихорадочно-сновидческой, становятся сатирой, жесткой и броненосной, способной интеллектуальное наследие Европы, постоянно угасающее, превратить в голос гнева, в крик масс, тех, кто верит в то что сегодня хорошая погода и для пикника, и для восстания или даже революции. Работы Илзе разделены условно на три пространства - венецианский утомленный карнавал, где яд сознания порождает прекрасные маски в париках времен Марии-Антуанетты, барочный мир католической вселенной, где преступники всех мастей находят заслуженное место в исторической и духовной клоаке и пыли, а праведники и герои-мученики всех религий ликуют, соседствуя мирно и наблюдая как обещанная изгнанником Овидием Астрея возвращается. Такая новая “Божественная комедия”, почти исторгнутая пространством банального цифрового мракобесия в небытие, не может указать на кризис среднего возраста как на начало духовного поиска. Вместо “сумрачного леса” дантовской лиминальности предлагается стильный детокс, а надежда легко становится сезонной распродажей веры в величие своей кредитки. Второй поток тем - кошмар на улице Стабу, борьба за пространство углового дома как общего пространства, темы латиноамериканского танца смерти в перемешку с образами соседей странного дома на Стабу, повторяющиеся лики с человечком в состоянии потери всего кроме стремления к движению. Третья тема для Латвии становится просто крамольной - тема протеста масс против социальной несправедливости и навязываемого молчания. Маски благородных мстителей, известные в европейской литературе с давних времен, но расцветшие особенно после ужасов и изнеможения Тридцатилетней войны, на полотнах художницы возвращаются в образах киногероев, для которых вендетта становится паспортными данными в мире тотального контроля. В таком мире можно проскользнуть сквозь решетку темницы в реальность художественного языка страдания и гнева. Теперь я понимаю, как важно изучать углы. Никогда не знаешь, где в востановленном рае вдруг увидишь второй угловой дом, говорящий о том, что оставшиеся в истории страны угловые дома-тюрьмы, дома-трагедии должны стать заостренным социальным сопротивлением мифологеме молчания. Отсидевший в лагерях сталинизма Бахтин рассказал нам о карнавале как символическоцй борьбе с доминантой власти. Илзе услышала его рассказ о гневе в мишуре смеха и восприняла историю праздника очень серьезно.
Долгое молчание создало громкий крик и отчаянный интеллектуальный смех. Илзе кричит и протестует. Приходите и подхватывайте, углов много, крик долгий. Мы еще можем успеть спасти дом на улице Стабу, ибо, как кажется мне, мы все все - таки соседи.
60
Фото
2
Работы
0
Видео
0
Статьи
0
Файлы
Tikšanās ar mākslinieku
Elīna Maligina ''NOME''
89
Фото
Илзе Яунберга ‘’О,Фортуна! Или другой угловой дом’’
«Цифровая этика: как вести себя онлайн»
Ainars Mielavs. Gleznas 22.11. – 28.12.
ВЫСТАВКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Перформанс – социальное исследование СООБЩЕСТВО + дискуссия о судьбе европейского культурного наследия в цифровую эпоху
41
Фото
Lauras Tučas pasteļu portretu meistarklase
4
Фото
С первого октября доступен групповой билет для школьников, студентов и пенсионеров.
